В преддверии битвы берсерк Кхорна готовится к поединку всей своей жизни. Однако после того, как Гвозди Мясника жестоко искалечили его разум, этот древний воин с трудом пытается вспомнить с кем он сражается и с какой целью.
v1.0 — создание FB2 — (SoulWar)
Дэвид Гаймер
ОНО КРОВОТОЧИТ
Сорок первое тысячелетие.
Уже более ста веков Император недвижим на Золотом Троне Терры. Он — Повелитель Человечества и властелин мириадов планет, завоеванных могуществом Его неисчислимых армий. Он — полутруп, неуловимую искру жизни в котором поддерживают древние технологии, ради чего ежедневно приносится в жертву тысяча душ. И поэтому Владыка Империума никогда не умирает по-настоящему.
Даже в своем нынешнем состоянии Император продолжает миссию, для которой появился на свет. Могучие боевые флоты пересекают кишащий демонами варп, единственный путь между далекими звездами, и путь этот освещен Астрономиконом, зримым проявлением духовной воли Императора. Огромные армии сражаются во имя Его на бесчисленных мирах. Величайшие среди его солдат — Адептус Астартес, космические десантники, генетически улучшенные супервоины.
У них много товарищей по оружию: Имперская Гвардия и бесчисленные Силы Планетарной Обороны, вечно бдительная Инквизиция и техножрецы Адептус Механикус. Но, несмотря на все старания, их сил едва хватает, чтобы сдерживать извечную угрозу со стороны ксеносов, еретиков, мутантов. И много более опасных врагов.
Быть человеком в такое время — значит быть одним из миллиардов. Это значит жить при самом жестоком и кровавом режиме, который только можно представить.
Забудьте о достижениях науки и технологии, ибо многое забыто и никогда не будет открыто заново.
Забудьте о перспективах, обещанных прогрессом, о взаимопонимании, ибо во мраке будущего есть только война. Нет мира среди звезд, лишь вечная бойня и кровопролитие, да смех жаждущих богов.
Я не знаю этого мира. Я не знаю этой битвы. Их было так много, что одна перетекает в другую, и все годы моей жизни стали для меня лишь красным пятном на фоне сотни горящих звезд. Я не знаю этого мира, но я знаю, что ненавижу его. Грязный дождь барабанит по моей броне, как пули по танку, кислотные потоки стекают по лабиринту вмятин и царапин, которые никогда не ремонтировались. Они стекают по ржавым цепям, которые опоясывают мою сбрую, безрезультативно смывая отпечаток руки, который остался на моем нагруднике настолько давно, что я даже не могу вспомнить. У бедра она скапливается в глазницах черепа с широкими чертами и массивным телосложением трансчеловека. Он прикреплен к моим доспехам болтом и цепью. Лобная кость отмечена коротким рядом вырезанных ножом символов. Я не знаю, что они означают, но взгляд на них наполняет меня яростью, которую я с трудом сдерживаю.
Иногда я думаю…
Иногда я задаюсь вопросом…
—
Внезапное сжатие моих медных зубов — этот скрежещущий визг, вибрирующий в основании моего черепа, когда Гвозди вонзаются в мой мозг агонистами боли, цитокинами и направленными электрическими разрядами. Все тело сводит судорогой, пока подушечка большого пальца не находит шип активации на цепном топоре. Двигатели приводят в движение цепные зубья. Я нажимаю на него снова, словно дрессированная собака. Сгустки плоти и осколки кости покрывают мою поврежденную лицевую пластину, и я вздыхаю с облегчением, когда головная боль немного ослабевает.
Когда красный туман рассеивается, я испытываю покалывающее ощущение ясности и с отвращением оглядываюсь вокруг. На горизонте видны зазубренные трубы мануфактур, дымоходы, тянущиеся в верхние слои атмосферы, чтобы выбросить свои загрязняющие вещества в зарождающуюся систему планетарных колец. Земля подо мной грохочет. Атмосфера плачет. Огненно-красные полосы проходят по ее грязному, угольно-черному лицу. Пожиратели Миров сбрасывают капсулы и штурмовые катера, падающие с орбиты по безумным траекториям под громкие приветствия зенитных орудий и визг перехватчиков. Я чувствую запах прометиума. Я чувствую запах фицелина.
Я не знаю этой битвы.
Интересно, как я здесь оказался и что случилось с остальными членами моего отряда.
Передо мной стоит огромный космодесантник.
На этот раз я кашляю кровью. Она забрызгивает внутреннюю поверхность решетки моего шлема. Я встряхиваю головой и заставляю себя сосредоточиться.
Космодесантник.
Один из новой породы, появившихся на Терре, после Ослепления: выше, быстрее и сильнее тех, кто был до них. Его броня металлического бирюзового цвета, но едва видным, переливающимся оттенком, который меняет свой цвет от вспышек перекрестного огня или пролетающего корабля. Его одежда — одежда чемпиона. Высокий воротник защищает уязвимые двигательные манжеты вокруг шейного сустава и большую часть шлема, вплоть до пары сильно выделяющихся золотых линз. В тепловой дымке от его реакторного блока развевается мокрое от дождя знамя, на котором изображен геральдический морской дракон, пожирающий планету. Боль от Гвоздей стихает до легкой пульсации, обманчивая тонкая неприязнь машины успокаивается ненавистью, которую возбуждает во мне этот символ.
Я обнажаю зубы, озадаченный и разъяренный своим замешательством.
— Я охотился за тобой в трех системах,
Чемпион перехватил меч двумя руками, активируя силовое поле, когда его переливающаяся сине-зеленая перчатка сжимается над рукоятью, и выпускает облако испарившейся крови с лезвия. Оружие издает низкочастотный гул, из-за которого мой глаз начинает дергаться и гвозди обрушивают поток парасимпатической злобы.
Однако его голос еще хуже, такой же резкий и ненавистный, как нож, проведенный по стеклу.
— Ты еще можешь говорить? Или ты очередной бешеный зверь Клятвопреступников?
Я ненавижу сражаться с космодесантниками.
Их тяжело убивать, и я бы лучше потратил время, чтобы прославить Кхорна расправой над более слабыми людьми. Кровавый Бог всегда предпочитал количество качеству, и я готов подчиниться.
Чемпион слегка опускает меч, словно раздражающий гул оружия мешает ему разглядеть меня как следует.
— Ну?
Почему-то космодесантники всегда любят поговорить.
Кем он себя возомнил?
Беспородным щенком. Защитником генетических уродов.
Я обнажаю свои потрескавшиеся зубы и трясу головой, словно этого может оказаться достаточно, чтобы вырвать кибернетическое болевое устройство, встроенное в нее, и дать мне возможность просто подумать. Дождь затуманивает мои линзы. Одна из них треснула. Другая никогда не работала должным образом.
Я кручу цепной топор, пока из забитых кровью моторов не начинает идти красный дым, а реальность не исчезает…
Я просыпаюсь, как обычно: с криком.
В ответ на это углеродистый сплав ограничительных прутьев, приковывающих меня к вертикальной крио-плите, затягивается, ряд за рядом мою кожу прокалывают микроскопически тонкие флеботомические шипы, вливающие в мои вены антикоагулянты и контр-адреналин. Сотни крошечных струек крови стекают по моей покрытой ужасными шрамами наготе и капают с пальцев ног на металлический пол. По обе стороны от меня, такие же медленные и покрытой коркой, как легкие гвардейца Смерти, хрипят насосы для обескровливания, вытягивающие булькающие жизненные силы через бронзовые фильтрующие петли, осмотически извлекая суспензионные гормоны из моего организма. Воздух неприятно теплый, пахнет кровью и химикатами. Из своих кошмаров я попал в безумие психушки. Из огромных полых труб, которыми загроможден потолок, доносятся истошные вопли моих товарищей маньяков, каждый из которых так же проклят и возвышен, как и я. Они висят на своих крио-плитах. Туши на скотобойне. Ждут, когда им пустят кровь, измельчат или покрошат, в зависимости от прихоти Всевидящего.
Гвозди Мясника влияют на всех нас по-разному. Я знаю это. Я знаю, что страдаю от них сильнее, чем большинство. На это есть причина, которая таиться где-то внутри моего огрубевшего сознания. Где бы оно ни пряталось, оно не смеет выйти наружу. Гвозди делают меня опасным, даже по меркам воинов, которые не задумываясь используют на тренировках боевые патроны и активированные цепные топоры.
Мясники-хирурги отряда держат меня в забвении, пока не начнется настоящая битва, чтобы я не смог угодить Гвоздям кровью экипажа корабля и своих братьев.
Я пытаюсь вспомнить, сколько раз я проходил через процедуру оживления, но не могу. Я лишь знаю, что это было не один раз.
Это слова пробуждает что-то в моей памяти. Гвозди приводят меня в сознание, и мои глаза фокусируются на стервятнике, который смотрит на меня с пола.
Есть лишь несколько имен, которые я могу с легкостью вспомнить. Большинство из них принадлежат мертвецам. Призракам из другой жизни. Ни одно из них не принадлежит мне, но есть вещи похуже, которые можно забыть, нежели свое имя.
Перун Тийр, некогда Апотекарий Восьмой роты, а ныне Старший Вивисектор отряда Пожирателей Миров, называющих себя Предтечи, — один из тех, кого я могу вспомнить.
— Брат, — его голос имеет едкий тон, который действует на гиперстимулированные болевые центры моего мозга, словно кислота. Рука, которую он кладет на мое скованное запястье, на уровне его плеча, горячая и влажная. Он все время улыбается мне, и я обнажаю зубы в ответ. Металлические штифты затупились от многолетнего стачивания. Мне сказали, что я бушую даже в коме. — Я рад, что ты вернулся, брат. Твое безумие — источник бесконечного благословения для меня. Внутрисистемное замедление займет несколько дней, и мои ученики уже предвкушают возможность еще раз заглянуть в твою голову.
Он говорит не фигурально.
Это я тоже знаю.
— К-к-к…
Мне трудно говорить. Мой мозг работает неправильно, а рот, все еще онемел от длительного действия химических веществ, используемых для того, чтобы лишить мое сознания во время варп-путешествия.
— К-к-кнннг-кровь.
Вивисектор усмехается. Как и у меня, у него больше не осталось собственных зубов. Вместо них в его десны аккуратно вбиты два ряда гильз болтов. Он любит говорить нам, что они все еще живые. Я понятия не имею, правда это или нет, но могу только предположить, что это так. Это то безумие, которому я бы предавался, будь у меня его свобода. Он отворачивается от меня, чтобы осмотреть экран, на котором мерцают пиктограммы моих жизненных показателей и постоянный поток рунических надписей. Хирургические придатки, прикрепленные к грудному отделу его позвоночника, дергаются, переводя гневные импульсы его собственных Гвоздей Мясника. С металлических псевдоконечностей, как пух с перьев, свисают окровавленные клочья плоти и разорванная ткань, поэтому он всегда мне напоминал стервятника: сгорбленный и окровавленный, с острыми глазами и неутолимым аппетитом.
— Ты получишь ее, брат, — ответил он. — Очень скоро.
— К-к-к-к… — в результате совместных усилий мысли и речи из моего носа потекла ржавая жидкость. — Н-н-н-н…
Тийр скривился, его легко развеселить, но также быстро надоесть.
Он нетерпеливо постукивает по экранам, наблюдая за тем, как они то гаснут, то снова загораются, а затем снова поворачивается ко мне. Он наклоняется ко мне, словно его налитые кровью глаза недостаточны хороши, чтобы разглядеть меня с более безопасного расстояния. Гвозди влияют на всех нас по-разному, но всех нас, в той или иной степени, тянет к саморазрушению. Я старательно сдерживаю себя, но Гвозди, вопреки всему, расшатывают мою нервную систему, и Тийр прекрасно знает, чтобы я бы зубами вырвал мясо с его лица, если бы только он подошел достаточно близко.
— Кровь, — удается выплюнуть мне.
— Скоро, — отвечает он.
— Г-г-г-где? — я с трудом выдавливаю слова сквозь стиснутые от боли зубы.
— Тебе не все равно? — спрашивает Вивисектор, безучастно смотря на меня.
Я пытаюсь встряхнуть головой. Пытаюсь очистить ее от наркотического тумана и отвратительных, омерзительных шрамов в моем мозгу. Но моя голова крепко прижата к плите, гвозди слишком глубоко вонзились в моей череп. В нем еще осталась память. Желание. Потребность. Порыв. Я вспоминаю космодесантника, воина в бирюзовых доспехах в завоеванном мире, и внезапно для меня все теряет смысл, кроме этого воспоминания. Мои пальцы дрожат, из-за воздействия Гвоздей Мясника и закончившегося действия транквилизаторов, но я сопротивляюсь. Какая-то часть меня испытывает гордость. Хирурги-мясники еще не полностью лишили меня ее.
— Где…
Тийр раскинул руки. Его хирургические приспособления дергается и содрогается, трепетно сдирая кожу.
— Вы все здесь братья. И я люблю вас одинаково.
— Гд…гд…гд… — пытаюсь я снова. Гд…гд…
— Эх, кого я пытаюсь обмануть? — Тийр вводит холодную головку своего нартециума в мою бедренную артерию. Раздается шипение пружины, а затем прилив успокоительного, от которого я снова падаю на свои путы. — Я люблю тебя больше всех, ты, восхитительный пример гибели астартес. Наши переходы через варп стали такими трудными, с тех пор как Пожирателю удалось так глупо разорвать галактику на части. Если бы не ты и не увлекательный ужас твоей нейрохимии, то я уверен, что стал бы уже таким же безумцем, как и вы. — Он поднимает руку и проводит одним исхудавшим пальцем по вентральному гребню моей реберной пластины.
От прикосновения по моей кожи расходятся мурашки, но мое онемевшее тело едва ощущает это.
— Мысль о твоей скорой и неизбежной гибели — это рана, которая никогда не затянется, мой брат.
Пожиратель.
Мне кажется, что это имя должно что-то значить для меня.
— Имплантанты в твоем мозгу были установлены с исключительным недостатком мастерства, — продолжал Вивисектор. — Такой некомпетентностью можно только восхищаться.
Снова возникает краткое ощущение, что я помню событие, которое описывает Перун, но оно мимолетное, ускользающее, а потом и вовсе исчезает, словно клочок бумаги с клятвой, растворяющийся в наркотическом тумане. Я пытаюсь вспомнить, о чем мы говорит, и в тот момент, когда я гонюсь за мыслью, другая ускользает от меня.
Все мои клятвы.
Вся моя жизнь.
Все это лишь бумага, разобранная и выброшенная в безразличные просторы галактики Императора.
Кто я? Где мой брат?
Эти вопросы вгрызаются в меня.
Если бы я был менее сдержан, то вырвал бы себе глаза ногтями и закричал. Но я могу лишь кричать.
— Еще два замедления, брат, и тогда ты получишь свою кровь, — Тийр снисходительно улыбается. — Клянусь чертовым варпом. До тех пор у нас есть только время убивать.
Это покой?
Мой мозг купается в эндорфиновой ванне. Мои уши гудят в безумном синкопе с воем цепного топора, вибрирующего в моем кулаке. Изуродованные боевые кличи моих братьев эхом отдаются в воксе шлема. Смертные булькают, когда их разрывают на части некогда смертные звери, а их внутренности разбрасывают по разрушенному окопу, как грузовую сетку с нулевой гравитацией. Запах кишок, потрохов и смазки, которую кто-то когда-то нанес на мой цепной топор, заполняет мой нос и возбуждает обостренные до предела чувства, и я решаю, что да, это покой.
Я смеюсь, как бог с поврежденным мозгом, когда мой цепной топор пробивает бронежилет гвардейца, баллистическое плетение которого обеспечивает слабую защиту. Адамантиевые зубья с наслаждением разрывают его, прорезая амуницию, горчично-желтую форму, плоть, а затем и грудную клетку, пока из грудной полости вопящего солдата не вылетают красные сгустки мяса и не забрызгивают меня.
Мне требуется меньше секунды, чтобы распилить человека пополам, но химическое взаимодействие между неврологией космодесантников, Гвоздями Мясника и тем, что, как я, подозревая, является моей глубинной патологией, изменило мое восприятие времени.
Момент тянется бесконечно долго, и я в восторге.
Лаз-болты разбиваются о мою броню.
Я смеюсь над ними, когда время снова ускоряется, замедляется и останавливается на чем-то линейном и постоянном. Это то, для чего я был создан, в конце концов, то, чего я всегда жаждал, и то, чего никогда не мог дать достаточно, Император, чтобы удовлетворить мои желания несмотря на то, что он возглавляет галактику, вечно охваченную войной.
Один из моих братьев падает.
Он практически без доспехов, гладиатор два с половиной метра ростом с несколькими неработающими пластинами силовой брони старой модели, висящими на цепях. Он заваливается назад, поглощая достаточно огня, чтобы уничтожить разведывательный танк, с пеной у рта нажимает на курок пистолета, слишком измазанного кровью, чтобы когда-либо выстрелить снова, и окончательно падает.
Я признаю, что завидую ему.
Я реву, мой голос усиливается до режущей уши громкости благодаря деформированной системе аугмиттера, встроенной в моей шлем, а мой цепной топор распиливает стреляющих гвардейцев. Я убиваю одну из них и отбрасываю в сторону, а затем набрасываюсь на остальных членов ее отряда в неистовом потоке крови и летящих конечностей. Штыки ломаются о мои бронированные бедра. Лучи лазеров преломляются в упор, отражаясь от покрывающей меня корки грязи. Я отсекаю руку солдата, даже когда он уклоняется от меня. В ней граната. Мои чувства достаточно остры, а разум достаточно быстр, чтобы я язвительно улыбнулся за долю секунду до взрыва. Летящая рука разлетается на куски, мякоть плоти и шрапнель влажно падает на окружающих солдат и беззубо грызет мою исковерканную пластину.
Я не знаю этого мира.
Я не знаю этой битвы.
Если у моих командиров, кем бы они ни были, была для меня цель, помимо великолепной бойни, то я забыл ее или мне никогда о ней не говорили. Это не имеет значения. Меня совершенно не волнует, удержим ли мы, завоюем или бесславно потеряем этот мир.
Окрасить его в красный, вот все, чего я желаю.
На моем экране мигает счетчик убийств. Единственная неповрежденная линза работает с перебоями. Я не помню, когда в последний раз у меня был крепостной, чтобы обслужить броню, или когда я в последний раз задумывался об его отключении, и так он работает, с одного только Императору известного времени.
Готическая цифра гласит 692284.
Я никак не могу понять, является ли это точным подсчетом или смехотворным вкладом в вечные поля смерти владений Кхорна, за которые я буду вечно проклят. Я даже не знаю, вел ли он счет так спорадически, как показывает. Все, что я могу сделать, это убить больше.
Гвардейцы отступают, беспорядочно стреляя в меня. Лазерный огонь осыпает мою броню, когда они поворачиваются, прежде чем побежать через ничейную землю к подготовленной линии запасных окопов и бункеров, которые моя единственная рабочая линза способна различить сквозь дымовые гранаты и периодический артиллерийский огонь. Я вою и пускаюсь за ними в погоню, рубя убегающих имперцев, пробиваясь через заваленные трупами окопы и погружаясь по самый пояс в грязи, размякшей от часов, дней и недель бойни.
Я пробиваюсь вперед, подгоняемый «Гвоздями» за смертный грех потери позиции и лишь отдаленно осознавая, что мои немногие оставшиеся братья пробираются вместо со мной через трясину.
Зарытая где-то в окопе автопушка оживает.
Воина слева от меня вскрывает, как банку с липкой жидкостью. Тот, что справа от меня разорван в клочья. Оба ревут в последний раз, пока кровь вытекает из их разбитой брони, но моему богу сегодня не до меня, и я, отделавшись лишь царапинами, запрыгиваю на заваленный мешками с песком бруствер второго имперского окопа.
Вида моей треснувшей лицевой пластины и разлетевшейся глазной линзы достаточно, чтобы сломить гвардейцев в траншее. Они бегут, все, кроме одного, офицера в длинном черном штормовом плаще и шляпе с козырьком и золотой аквилой на козырьке. Он поднимает свой пистолет, затем отворачивается от меня и с напущенным спокойствием делает выстрел за выстрелом в спины своих же бегущих солдат.
Гвозди поют в моем черепе.
Они радуются этому кровопролитию, и нет такой части меня, которая не согласилась с тем, что смертный тоже это не чувствует. Вселенная вращается вокруг нас обоих, я чувствую это, шестеренки из проржавевшей латуни, смазанные резней и вращающие восемь кардиналов в необычной связи.
В этом есть смысл.
Когда последний из его отряда пал или убежал, офицер наконец соизволил посмотреть на меня.
— Слава Императору, — он сплевывает на землю. — Во имя Императора, я отвергаю тебя, — с этими словами он прижимает все еще раскаленное дуло своего лазпистолета к гладко выбритому подбородку и стреляет.
Лаз-заряд пробивает его череп, осыпая стену траншеи дымящимися комками мозга.
Я смотрю на него сверху вниз, я удивлен, но в то же время чувствую себя обманутым и сбитым с толку тем, что я должен был ощутить. Гвозди реагируют на мою неуверенность головной болью, как они реагируют на все, что не является ненавистью или убийством.
Оружейный огонь с наблюдательных вышек и скрытых пулеметных гнезд вверху и внизу по Имперской позиции продолжает прошивать меня. В нескольких сотнях ярдов по ничейной земле позади меня легионеры в красных доспехах уничтожаются сотнями, и ни одного из них не беспокоит бессмысленность происходящего.
Ни одному из них не приходит в голову мысль остановиться хотя бы на секунду и задуматься о целесообразности прямой атаки на орудия Имперской гвардии.
Смерь — это судьба всех, кто выбирает путь крови и ищет славы в глазах Кхорна. Для большинства из нас это происходит скорее раньше, чем позже.
Я знаю это.
Они тоже.
Мы все не можем быть Кхарнами.
На моем лице появляется улыбка, несмотря на боль от Гвоздей: я только что вспомнил другое имя.
Под выстрелами с дюжины направлений, высекающих искры из моих наплечников, я спрыгиваю в траншею. Даже когда я наклоняюсь, мой шлем время от времени подвергается ударам лазганов и автоганов, которые пробиваются сквозь Гвозди Мясника и попадают прямо мне в голову. Я приседаю, отрываю голову мертвого офицера от стенки окопа и наклоняю к себе.
Я смотрю вниз, сквозь обгоревшую фуражку офицера, сквозь провалившуюся верхнюю часть его черепа.
— Такая…хнннг…пустая трата, — рычу я и отправляюсь на поиски другого.
Длинный, протяженный треск инструмента для трепанации, пробивающего мой череп, разносился по мрачной лаборатории. Диамантитовое сверло, хотя и специально модифицированное для операций над Астартес, идет тяжело, и я подозреваю, что мой хирург был не слишком щепетилен в сохранении его остроты между использованиями. Я видел, в каком состоянии его театр и ветхая пустотная станция, которую он называет домом, и здесь не осталось ничего, что могло бы меня впечатлить.
Станция Критсиаррк представляла собой скелетообразный коготь из черного металла, подвешенный в сумрачной туманности Обдурум, глубоко внутри созвездия Ореола и в тысячи световых лет от ближайших Имперских сил. Само название Критсиаррк — это адаптация на низкий готик звука, которым называли его ксеносы-шиды, которые утверждали, что построили его. Возможно, они и построили его, хотя я не эксперт, но подозреваю, что они были просто первыми, кто его обнаружил. Дюжина отрядов ренегатов стольких же альянсов разместили свои базы в его стыковочных хребтах. Где-то глубоко в когитационных подуровнях есть колония слаугтов, которую я бы счел мифом, если бы сам не заметил одного из отвратительных людей-личинок, проповедующего на нижнем конкорсе. Были еще многочисленные фракции друкхари с посольствами в завуальрованных, труднодоступных сегментах старой базы. Я видел, как они время от времени выходят, чтобы поторговать наркотиками и рабами.
Формально мира, как такового, не было. Я даже не знаю, как разговаривать со слаугтом или шидом. Но совершенно разные народы и вероисповедания как-то умудрялись уживаться друг с другом лишь с спорадическими вспышками насилия. Это происходило при общем понимании того, что агрессия рождает возмездие и что, поскольку ни одна фракция не обладает достаточной силой, чтобы уничтожить все остальные, открытая война стала бы дорогостоящим и утомительным делом.
Лаборатория моего хозяина — не более чем садовый сарайчик в углу небольшого грязного ларька, отгороженный от пестрого проходящего мимо транспорта фотонным экраном, который, к сожалению, не блокируют странных инопланетных звуков, ни их специфических запахов.
— Где ты нашел этого мясника, брат? — спрашиваю я.
Тенихор ухмыляется.
Его зубы, белые словно керамит с шрамами от плазмы. Его глаза голубовато-зеленые, как океан полузабытого родного мира. На его лбу вырезаны ножом символы — несколько строк из заклинания крови, родного для нашего дома, — достаточно глубокие, чтобы достать до кости.
— Он единственный обученный медик в Туманности Одурум. Я слышал от одного из Лордов Топора, что он много раз проводил эту процедуру для лорда Хурона. До того, как был изгнан из Маэлстрома и начал продавать свои услуги здесь, в Критсиаррке.
— И этот мясник случайно оказался прямо здесь.
Мои глаза поворачиваются в глазницах, но апотекарий Бредек, более известный отступникам астартес, которые посещают станцию Критсиаррк, как Бредек Необремененный, находится в слепой зоне позади меня.
Мое правое веко начинает моргать, один из пальцев яростно дергается, когда он вытягивает все еще вибрирующее сверло обратно через отверстие, которые прорубил в моем черепе. С трепетанием жирного пара, с крюков на спине спустилась пара серво-бесов с вилообразными хвостами и вытянутыми козлиными мордами, они опрыскали мозговое вещество контрсептиками и наркотическими маслами. Я знаю, что в мозгу нет чувствительных нейронов, но от действия бесов я ощущаю неприятное покалывание в самых неожиданных местах.
Я чувствую, как учащается дыхание, напрягается мускулатура, и, к своему стыду, понимаю, что я начинаю сомневаться по поводу этой процедуры. Это последний шаг на первом пути. Он имеет признаки невозврата, но я знаю, что пути назад никогда не было. Мои бывшие братья не приняли бы меня обратно, а мой новый хозяин не откажется от меня так просто, не после всех тех даров, которыми он меня одарил.
Теперь единственный путь — вперед.
Навсегда.
Космодесантник не ведает страха, и, несмотря на все, что я уже сделал, и на все, чем мне предстоит стать, я все еще космодесантник. Я не боюсь боли. Я не боюсь смерти. Я не боюсь травм, но угнетающая возможность повреждения мозга, паралича или даже заражения какой-нибудь инопланетной инфекцией на каталке Бредека Необремененного, все же пугает меня.
Усилием воли я выравниваю дыхание. Я ввожу немного влаги в свой пересохший рот. Постоянная, скрытая жажда всегда была бременем моего гена. Это и обреченная борьба с нашей внутренней яростью. Но теперь уже слишком поздно менять свое мнение.
— Я здесь, брат, — говорит Танихор.
Несмотря на хирургические зажимы, удерживающие мою голову на месте, я делаю попытку кивнуть.
Со скрежетом металла о металл Бредек подтаскивает табурет и садится. Теперь я его вижу. Мой апотекарий — бледная, неопрятная фигура, угнетающая во всех отношениях, так же как истории земной жизни была наполнена одними разочарованиями, с того момента, как одноклеточные цепочки нуклеиновых кислот в химических болтах Старой Земли впервые воспроизвели себя. Бывший член Красных Корсаров до того, как Необремененный отделился от лорда Гурона, его доспехи были более темного оттенка красного, чем у Танихора и у меня, и инкрустированы более космополитичными брызгами крови.
Я тешу себя краткой фантазией о том, что смогу вырваться на свободу, одолеть Необремененного и его бесов, а затем сбежать из Туманности Обдурум туда, где смогу продать его имперским властям в обмен на собственную жизнь и свободу Танихора.
Я вздыхаю.
Уже слишком, слишком поздно.
Не обращая внимания на мысли, пульсирующие под его кончиками пальцев, Бредек проводит беглый осмотр. Он осматривает мои зрачки под ярким светом. Прокалывает конечности иглой, получая мрачное удовольствие от того, что я вздрагиваю, и засовывает палец достаточно глубоко в мое горло, чтобы у меня начался рвотный рефлекс. С задумчивым видом он слизывает слюну с ногтя, покрытого грязью, а затем кивает.
— Параметры пределах стандартного диапазона. Значительных травм от первоначального разреза нет. Приемлемо. Нужное количество Т-клеток реагируют на лечение и снижается. Теперь не двигайся.
Металлический стул снова скрежещет по полу, а апотекарий встает и уходит из поля зрения. Я слышу грохот чьих-то больших рук, манипулирующих тонкими инструментами.
— Я не понимаю, почему мы не смогли дождаться настоящего хирурга из Пожирателей Миров, — выплевываю я.
— Он все, что есть, — отвечает Танихор.
— Ответь мне еще раз, почему лорд Гурон сослал его.
Танихор качает головой, все еще улыбаясь.
Он всегда улыбается.
— Если мы хотим, чтобы нас приняли Клятвопреступники, когда мы их догоним, то тебе понадобится имплантат.
Я облизываю губы. Я почти ощущаю вкус крови, которую мне предстоит пролить.
Бердек Необремененный возвращается прежде, чем я успеваю сформулировать ответ. Он сидит, нахмурившись, словно сам сплав металла возмущается им. Он держит что-то в руках, с недовольным выражением лица, зажав нечто между указательным и большими пальцами. Оно размером с болт, но в нем есть что-то от паука, если бы обычного паука можно было заставить, с помощью всей извращенности и гениальности человечества, превратиться в нечто, еще более кошмарными. Он тонкий, почти не по-человечески элегантный в своей очевидной жестокости, его различные нервные узлы покрыты шипами и электродами.
У меня пересохло во рту.
— Это…Это…?
— Гвозди мясника, — отвечает он. — Да.
— Откуда у одного из изгнанников Лорда Гурона такая технология?
Бредек нахмурился. Он самый безрадостный человек из всех, с кем я сталкивался за многие годы, потраченные на поиски этого места. Я обнаружил, что люди с такими стерильными желаниями, как правило остаются верными Империуму, которому они когда-то служили.
— На самом деле они не так уж редки. Каждый потенциальный тиран и опустошитель жаждет берсеркеров, подобных тех, что были в легионе Ангрона. Но они так быстро сгорают.
На секунду показалось, что он может улыбнуться, но искушение вскоре покидает его, и выражение лица становится еще более мрачным, чем прежде.
— Кровь для Бога Крови, брат, — произносит Танихор.
— Черепа для его трона, — отвечаю я.
— Я завидую тебе, брат. Только один из нас может удостоиться чести идти первым.
Бредек смотрит вверх, словно бы ища духов в воздухе, а затем снова вниз.
— Один вопрос, — говорит он, пока возится с настройками своих инструментов. — Прежде чем мы начнем.
Я хмыкаю.
— С кем ты разговариваешь?
Толстые, укрепленные стены штормовой капсулы «Когтя Ужаса» сотрясаются вокруг меня. Мы пересекаем атмосферные слои, сталкиваемся с зенитным огнем, интенсивный стон неосвященного теплозащитного экрана и грохот пуль по внешнему корпусу достаточно сильны, чтобы убедить гвозди, что я радостно несусь навстречу смерти. Это отупляет мои мысли настолько, что я могу наслаждаться спуском. Я всегда наслаждаюсь спуском. С ерзаю в удерживающих меня ремнях, но здесь нет пультов, которые все еще функционируют и конечно же, здесь нет окон. Мы можем мчаться сквозь белые облака девственного мира, токсичную оболочку гиперпромышленного ада или даже, как я смутно припоминаю, погрузиться в водородный слой газового гиганта навстречу добывающим установкам размерам с континент, которые ловили его электрические разряды.
У меня нет предпочтений, но я не могу не задаваться этим вопросом.
Имперцы. Соперничающий легион. Даже ксеносы.
Все они звучат одинаково с высоты десяти тысяч футов.
На фоне повреждений, наносимых броне корпуса, и скрипа внутренних опорных стержней, рычание девяти космодесантников Пожирателей Миров, словно белый шум. Мы не все настроены на один вокс-канал, и рычание и шипение нескольких соседних частот просачиваются через мой шлем, словно безумный шепот богов. Никто из них не похож друг на друга. Некоторые в броне. Некоторые нет. Некоторые из них подверглись сильным мутациям в знак признания их заслуг, но большинство нет. Из тех, кто в броне, многие даже не носят эмблему Пожирателей Миров на плече. Я напрягаю шею, чтобы посмотреть состояние и возраст моих доспехов, и геральдику на моем собственном нагруднике, но мои путы не позволяют мне этого сделать. Единственная объединяющая всех черта, которую мне удалось заметить, это исключительное отсутствие заботы о себе и своем снаряжении. Мы — мерзости, покрытые шрамами изнутри и снаружи, свисающие с крюков над потолком, словно туши. Там, где сквозь пробитую броню видна голая кожа, она испещрена синяками и распухла от неправильно заживших костей.
Боль от вступления в бой на раздробленной ноге, от дыхания через разорванное легкое меркнет по сравнению с пыткой Гвоздями Мясника. Мы даже не чувствуем ее.
Взрыв батареи «Гидры» с неба стал бы милосердием, но, увы, оно не приходит.
Наш воздух тоншнотворный.
Он имеет привкус крови и пота в равных частях, усиленный тесным помещением и другими выделениями, которые наши сломанные нервные системы уже не в состоянии полностью контролировать. Я чувствую кисловатый привкус боевых стимуляторов космодесантников, они быстро разрушаются, но у каждого воина свой набор феромонов, тонко очерненный его падением в ересь и затянувшийся, как чувство вины.
— Я был там, — слышу я, как бормочет один из них про себя, словно демон, которого видит только он, насмехается над ним в дюйме от нагрудника. — Я был там, когда Красный Ангел спустился на Тронный Мир. Я был там, когда пали Врата Вечности.
Берсеркер рядом с ним дергается в своих оковах, словно криоконсервированный труп, которому насильно вводят высокоразрядную искру жизни.
— Я видел, как Ангел сражался с Ангелом, — рычит другой, борясь с собственными стиснутыми зубами.
Пожиратель Миров повисает в своих путах, пока пытается говорить.
И так далее, хвастовство безумцев, лишь поверхностно осознающих, что они говорят не с собой. Интересно, сколько их на самом деле было на Терре? Я знаю, как мы, Пожиратели Миров, сражаемся. Я видел, как беспечно мы разбрасываемся своими жизнями. Невероятно до абсурда, чтобы кто-то из ветеранов Терры сражался и сегодня, десять тысяч кровавых лет спустя, без чрезвычайной удачи или благосклонности. Говорят, что воины, сражавшиеся в присутствии Ангрона, неизгладимо отмечены им. Ярость примарха навсегда омрачила их душу.
Я впитываю прерывающуюся, рычащую, горькую быструю чушь, которую изрекают окружавшие меня воины, и ничего не чувствую.
Я не могу описать ни видов и запахов Терры, ни звука разрывающихся Врат Вечности, ни того, что чувствовал в своих ничтожных битвах, даже когда Ангел сражался с Ангелом над моей головой. Но я знаю, что я был там. Я знаю это с такой силой и уверенностью, что не имеет значения, что я не могу это объяснить. Мой собственный потемневший от ярости дух знает это. Кровь Ангрона, пульсирующая в моих венах, знает это. Я чувствую это каждое мгновение своего затянувшегося пути в пульсации гвоздей. И что с того, что я не помню этого? Я не помню вчерашний день. Или битву перед этой. Или сколько смертных крепостных должно было умереть, чтобы удалось загрузить в штурмовую капсулу «Коготь Ужаса» десять Пожирателей Миров.
Я Пожиратель Миров. Я был там, когда горела галактика. Мы проиграли, я это помню, но галактика все еще горит и с тех пор не гасла. Вот что важно.
И я знаю это.
— Я был там… — бормочу я, мой рот влажен там, где металлические зубы снова прокусили язык, освещая абсолютную правду, которую я чувствую в своих слова. — Я был там…
Космодесантник надвигался на меня с силой, придавая импульс своей огромной броне так, и к этому мог быть готов только другой космодесантник. Он пробивается сквозь мешающие обломки и баррикады, сквозь дождь, размазывая под своими огромными сапогами все препятствия, покрытые илом. Я тоже бегу, но едва ли осознаю это, с пеной у рта и с воплями размахивая цепным топором.
И вдруг мы больше не бежим. Мы врезаемся друг в друга со звуком, словно столкнулись два танка. Скала под нами рассыпается, подземные воды бьют между нами и угрожают смыть грязь с наших доспехов. Мокрый керамит стирает краску с мокрого керамита, мы оба одеты в одинаковые серые доспехи и в верхнюю одежду такого-же серого цвета. Шипованный орнамент моей старого боевого доспеха глубоко врезается в гладкую обшивку его доспеха Марк Х. Замена керамита на бронзу: это тоже невозможно. Терранские дикари перешли на железо не просто так. Но для Кхарна внешность ничто, а символизм все. Украшения моих доспехов настолько же состоят из бронзы, насколько я человек.
После столкновения мы расходимся. Силовой меч космодесантника уже несется по дуге к моей шее, шипя под дождем. Я отклоняю свое тело в сторону и отражаю меч цепным топором. Его зубы жужжат, как орда адамантиевых берсеркеров, пытаясь прогрызть молекулярное разрушающее поле, осыпая нас обоих металлической стружкой и заряженными частицами. Он бьет плечом в сцепленные клинки, из-за чего мой цепной топор вгрызается в мой нагрудник. Я кричу от ярости, когда он с воплем пробивает цепи, которыми украшена моя броня, и начинает пробивать керамит под ней. Когда я спотыкаюсь, из корпусов аугметттеров космодесантника, раздается глубокий рев. Он наседает на меня, уже восстановив хватку своего меча и готовясь нанести удар сзади. Рыча, я хватаю его одной рукой за плащ и дергаю к себе. Мой удар головой вминает его горжету, но почти полностью разрушает мою лицевую панель. Оставшаяся линза разлетается вдребезги, оставляя счет убийств на 982001.
Дождь падает мне на глаза.
Сплюнув в слепой ярости, я опускаю его плащ и отшатываюсь назад, взяв свой цепной топор в обе руки, словно дубину, и с остервенением бью о силовой меч космодесантника. Я уже почти не вижу его. Я не знаю, то ли из-за дождя в моих глазах, то ли из-за красного тумана, застилающего их изнутри. Теперь он для меня лишь бирюзовая тень, ненавистная фигура, украшенная символами, на которые я не могу больше смотреть. Космодесантник парирует мои удары с такой же яростью, с какой я их наношу. Мне доставляет удовольствие знать, что он ненавидит меня так же сильно, как и я его. Все, кто сражается, славят Кхорна, независимо от того, хотят они этого или нет.
Ненависть это восславление души. С помощью болтера я могу убить человека один раз. С ненавистью в моем сердце я могу убить его миллион раз, мысленно.
Но я бы хотел, чтобы он умер сейчас. Я устал от этого вызова и желаю поскорее вернуться к бойне в другом месте. Гвозди побуждают отвечать на него сильнее, с еще большей самоотдачей. Череп, прибитый к моей броне, булькает и словно бы болтает, как будто он может говорить, если бы только не дождевая вода, заливающая его глазницы и выливающаяся через вечно улыбающийся рот.
Даже он ненавидит этого космодесантника, и, в отличии от меня, я почти уверен, что он знает, почему.
Не думая о защите, я раз за разом бью своим цепным топором по защите Космодесантника. Я бью, бью и бью, пока бронированный кожух, скрывающий ремень и двигатели, не раскалывается, и последнее действие моего цепного топора перед тем, как ремень лопнет, это разбрасывание адамантия во все стороны. Несколько осколков пробиваю мою броню. Один застрял между глаз нагрудной аквилы космодесантника.
Однако, последним ударом мне удается преодолеть поле энергетического меча космодесантника. Он оступается от натиска, даже когда его оружие умирает в руках.
Мое собственное оружие трещит цепями и пружинит, словно шутовской марот. Этот космодесантник хорош, словно бог среди детей. Он делает выпад, который я совершено не понимаю, посылая меня в сторону, а затем использует острие своего обесточенного меча, чтобы подсечь мои ноги и повалить на спину.
Он ставит мне на грудь сапог, отбрасывает свой треснувший меч и достает из кобуры болт-пистолет. Золотые линзы глаз смотрят на меня, Чемпион сверкает под дождем. Я злюсь на то, что он еще не умер, но на один дразнящий ясный момент я уверен, что уже смотрел в такие же глаза.
— Куррион, — произносит он. То, что он говорит мое имя, поражает меня, как удар по совести. Отмершая часть, но она все еще может причинить боль. — Капитан Пламенных Драконов.
Я яростно качаю головой.
— Нет. Нет. Я Пожиратель Миров. Легионер ХII. Я был там, — я смотрю вниз на свои разбитые доспехи. На них есть еще один цвет, скрытый между красным цветом крови и серым керамита. Бирюзовый. Он направляет на меня пистолет. Я смотрю на его широкое дуло.
— Я чемпион Су’ул Мархен из Пламенных Драконов, и я пришел вершить суд Капитула.
— Брат, — слово застревает у меня в горле точно так же, как розовая пена, поднятая и брошенная волнами высотой в милю, скапливается на рокритовой морской броне крепости-монастыря. — Мы победили, брат.
Волны Наутилоса, моего родного мира — настоящие чудовища. Без каких-либо значительных массивов суши, которые могли бы их сдерживать, они могут свободно стареть и становиться огромными. Редкие из них получили имена и место в примитивном пантеоне богов этого мира, кружась вокруг его бесконечного океана, словно знаменитое красное пятно Юпитера в далекой Солнечной Системе. Но даже щенки без собственных имен достаточно сильны, чтобы разбить полутонный труп Пожирателя Миров о рокрит.
Большинство видимых мной мертвых, запутались в приливных заграждениях и сетях, окружающих монастырь. Другие разбросаны по нижнему рокриту, наваленному на отвесные стены Прециптиума, где они были пробиты. Я вижу отряд Астартес Предателей, плавающих лицом вниз и бьющихся своими мертвыми головами в бесконечном и повторяющимся чистилище о неприступную адамантиевую решету морских ворот.
— Бой окончен, — шепчу я, и мой голос становится хриплым.
Милосердие, сдержанность и прощение: эти качества являются основополагающими среди Ангельских Милостей, философии, которую Пламенные Драконы унаследовали от наших генетических предков. Но мне хочется, чтобы это было не так. Одной победы недостаточно. Одна смерть, даже если она наступит снова и коснется тысячу падших душ, не станет достойным наказанием за то, чтобы совершено здесь.
Мой мир мертв.
И мой брат…
Мой мир — это бескрайние океаны, малонаселенные, крошечные, сильно укрепленные острова, на которых расположены крепости-монастыри Пламенных Драконов и те немногие разрозненные поселения, которым удалось уцелеть. Он никогда прежде не подвергался нападениям и несмотря на то, что богатства и ресурсы здесь были невелики, это родной мир Адептус Астартес, и он имел хорошую защиту. Но Пожирателей Миров это не остановило. Они вышли из Пустоты внезапно, отказавшись от традиционных первых вылетов с орбитальной бомбардировкой и воздушной атакой, и, по сути, протаранили атмосферу, чтобы как можно быстрее запустить капсулы с десантом и штурмовые катера. Огонь от входящих в атмосферу двух десятков боевых кораблей еретиков, был виден невооруженным глазом.
Несколько сотен берсеркеров пережили атаку противовоздушной обороны Прециптиума и столкновение с морем и попали на остров. Настенные орудия сильно потрепали выживших, но они продолжали наступать.
Пламенные Драконы не знали страха.
Но Пожиратели Миров не знали здравомыслия.
Стены были разрушены, пушки замолчали.
Пламенные Драконы пали.
Напевая успокаивающее мантры Солус Енкармин, я наклоняюсь с горьким чувством цели и начинаю пилить шею космодеснтника подо мной ножом.
Я медленно прорезаю жгуты и кольца горжета, пока с хриплым звуком отделяющегося хряща, не начинает сочиться через разорванные мягкие ткани, свернувшаяся кровь.
Закончив, я увидел нечто более сложное.
Пламенные Драконы всегда поедали плоть своих мертвецов и забирали головы убитых на память и в качестве трофеев. Есть те, кто смотрит на такую практику с опаской, кто шепчет о деградации геносемени или еще чего, но я никогда не заботился о тех, кто сидит в своих дворцах и рассуждает о том, чего не понимает. Черепа, которые мы собираем, предназначались для гравировки, резьбы и высекания, для создания украшений, которые украсят величественный зал Прециптиума, где Реклюзиарх ведет нас в размышления о смирении, которые проявляем в победе, и о силе, которые мы черпаем в поражении. Предметы, имеющие личное значения, находятся свое место на тумбах и в молитвенных шкафах в келье воинов.
Именно такая судьба уготована этой голове.
Вот только моей кельи теперь нет.
Все крыло превратилось в руины, когда берсеркеры подорвали цитадель в своих безумных попытках прорваться внутрь и зарубить тех из нас, кто остался. Все черепа, которые я собрал за двести шестьдесят лет битвы: уничтожены за одни час безумной резни.
Я чувствую сожаление, что не смог убедить Главу Ордена выйти и встретиться с ними в открытом бою. Мы бы убили меньше. Я вполне мог бы лежать мертвым вместе со своим братом. Но моя коллекция оказалась бы нетронутой.
С влажным чавкающим звуком и щелчком последних нескольких кабелей голова отделяется от тела.
Я бросаю свой нож. Он с грохотом падает в темную лужу на камни у моего колена, а голову я держу повыше, чтобы лучше ее рассмотреть.
Красный шлем, как, и без сомнения мой, вместе с бирюзовой пластиной, почти полностью потемневшей от жестокого боя.
Я просовываю руку в шлем через шею, раздавливаю сухожилия и хрящи, пока я вытаскиваю отрубленную голову, по моим наручам стекает кровь. Я опускаю шлем, держа обнаженную голову в сложенных чашечкой ладонях, и смотрю вниз в эти знакомые сине-зеленые глаза.
Танихор.
Мой брат.
Его любимый отрывок из стихов Морипатриды вырезан у него на лбу, достаточно глубоко, чтобы отметить кость. Это традиция, которую соблюдают все Пламенные Драконы при восхождении в линейные роты с Десятого. Какой бы мудрости они не научились, какое бы последнее послание не хотели оставить после себя, оно будет там, написанное на кости, когда их братья придут за их головами.
Я читаю эти две строки и, как и было задумано, чувствую, как они вызывают во мне Черную Ярость, и изо всех сил стараюсь подавить ее.
— Это не конец, брат, — шепчу я.
Я беру его мертвую руку в свою и прижимая к своему первичному сердцу. Смолистые отложения, которые она напитала за многие часы, проведенные в каменном бассейне, оставляют черный отпечаток на моей покрасневшей броне. Я поворачиваю голову так, чтобы мое ухо было обращено к его холодным губам, представляя, что слышу Мессу Судьбы как его последний завет мне. Я помню, как, когда за ним спускались орбитальные лихтеры снабжения, местный тралмейстер поднимался на борт, украшенный ракушками и раковинами. Жители Наутилоса всегда верили, что можно приложить ухо к таким фетишам и услышать море, словно с помощью квантовой запутанности или колдовства, порожденного варпом, пантеон Наутилоса мог сделать так, чтобы их приказы были услышаны на любом расстоянии безвоздушного пространства.
Теперь я слышу, и я слушаю, ибо боги говорят со мной.
Оба моих сердца учащенно бьются в груди.
Я поклялся преследовать Пожирателей Миров в Пустоте. Я буду преследовать их до края реального пространства и за его пределами, где буду убивать их, и продолжать убивать, пока чернота пространства не покраснеет.
Я прижимаю голову Танихора к своей груди и повторяю.
— Это не конец.
Чемпион Су’ул Мархен стоит надо мной. Из-за веса его сапога на моей груди из трещин в нагруднике сочится старая кровь и грязь. Его крупнокалиберный болт-пистолет нацелен на короткую костяную перемычку между моими глазами, выражение его бирюзового лица оледенело.
— Пламенные Драконы мертвы, — сумел выплюнуть я. — Я был последним.
Теперь я помню и воспоминания причиняют мне боль. Я покинул Наутилос в ярости, полный решимости выследить Клятвопреступников и наказать всех до единого за смерть моих братьев. Не знаю, скольких Пожирателей Миров мне удалось найти и убить, но каким-то образом, за бесчисленные световые годы, после десятилетий кровопролития, я сбился с пути.
Пока не забыл его совсем.
— Орден был уничтожен, — подтверждает Су’ул Мархен с меньшими эмоциями, чем я, когда слышу это. — Флот Факелоносцев, посланный вам на помощь, основал новый Орден, занял руины крепости-монастыря на Наутилосе и отстроил его заново. Мы приняли ваше имя и, хотя мы происходили из другого генофонда, мы гордились тем, что является продолжателями вашего наследия. Но вскоре до нас стали доходить слухи. Говорили, что двое из первоначальных Пламенных Драконов стали предателями и присоединились к отряду, убившему их братьев. И вот я и другие были посланы с Наутилоса, чтобы узнать правду. Только мне выпала честь покончить с тобой, брат, но все же это принесет мне сильную рану. Мне придется преклонить колено перед капитулом и преподнести ему голову предателя.
Я улыбаюсь: в Прециптиуме появился новый род космодесантников, но старые обычаи не умерли.
Дробное подергивание болт-пистолета, нависающего надо мной, возвращает мое внимание к оружию Дракона.
— Покайся, — говорит он. — Сдай второго, кто присоединился к тебе в предательстве, и я буду милосерден. Или не дай ни того, ни другого, и встретишь смерть, не позволив мне сначала снять бремя ереси с твоей души.
Я вспоминаю то время, когда я лежал на столе Бредека Нобремененного, словно проживаю его сейчас. Тогда я сомневался. Я боялся. Но тогда для меня было слишком поздно, как и сейчас. Гвозди уже пульсируют внутри моего черепа, протестуя от бездействия болью, а Гвозди Мясника умеют очищать разум от таких слабостей, как сомнения.
Боль возвращаются ко мне, воспоминания распадаются на части и разлетаются по всем углам моего сознания, и я чувствую, что ясность уходит, как солнце за ощетинившимся готическим форштевнем боевого корабля.
Я показываю пистолету Дракона свои зубы. Слюна наполняет мой рот и медленно стекает по подбородку.
— Я Пожиратель Миров.
Су’ул Мархен вздыхает. Его палец сжимает спусковой крючок.
— Это не конец, — шепчет мне Танихор.
И я верю ему. Месть существует в вечном настоящем, как и я. Для тех, кто отдал свои души Кхорну не может быть конца.